Я колода карт пересчитанная, мной теперь можно играть.
Если собрать все силы, то можно победить любого врага.
Если переступить через себя, можно победить даже самого близкого друга.
Но любовь…Пред любовью можно только пораженно отступить. И я уйду, любовь моя, потому что пока я рядом, в сердце моем живет невыразимая боль, стоит мне подойти ближе – я причиню ее тебе, а это самое страшное поражение из всех. А проигрывать я не люблю еще больше, чем люблю тебя.
Они молчали, но не так неловко, как привыкли в последнюю пару лет. Молчали глубоко и печально, болея тоской будущего, что разлучит их. В этот самый момент раскидает по миру, в самые его окраины забросит, чтобы никогда более они не нашли друг друга.
- Мы с тобой, как солнце и луна. Не бывать нам на одном небе, - он улыбнулся мягко, как улыбаются раненным животным и заплаканным детям, и коснулся едва ощутимо его волос, поправляя и так идеально уложенные волосы. – Никогда я не буду удостоен твоего сияния в ночи. Я и так украл слишком много света.
Второй не ответ, лишь упрямо поджав губы и пытаясь, как оказалось, до ужаса несовершенной человеческой мимикой скрыть за этим гримасу отчаянья. Какое же уродливое опустошающее чувство. Какой же он трус. Какой же жалкий трус.
- Я бы хотел сказать, что поступаю так не ради себя, но ради тебя, - губы все так же мягко прижались к виску, и это был жест прощания, последняя нежность, самая страшная и жестокая. – Но оба мы знаем, что это бред. Я делаю это лишь потому, что не найдя другого выхода, ведомый опытом тысяч и тысяч предков, решил убежать, поджав хвост.
Он вскинул на него глаза, лишь на секунду, не в силах вынести…себя самого, запертого в этом теле, в этом мире вообще. Себя в нем, всего того, что больше никогда не будет принадлежать ему, умрет и будет гнить, пока не истлеет вовсе. И не он, а другой будет носить в себе этот прах, это прекрасное тело, так уверенно и спокойно замершее рядом с ним, будет вечным вместилищем всего того, что было им, что могло обернуться райским садом, но расцвело лишь шиповником. Он не хотел, как же он не хотел, но что-то, что всегда было выше его, заставляло упорно молчать. Он выдержит. Он все выдержит.
Другой ушел, надеясь тщетно, что никого из них не обрек на ад.
Они встретились спустя шесть лет. Шесть долгих томительных лет, тянущихся, как сон, полных радости и печали, беспамятства и приступов болезненной ярости, бесконечного ожидания.
Он изменился и остался совершенно прежним. Возмужал, наловчился, ожесточился, вылепил из старого более чем сдобного теста нового человека. Но другой видел глаза его, губы его, всего его, и больше всего на свете желал обладать этим новым им, изучить его, как знал тогда, годы назад, до последней впадины, отметить, как раба, и вознести, как бога. И не было для него ни единой преграды, кроме все той же неумолимой силы, что теперь кривила его губы, как и тогда.
Он молчал, оглядывая его внимательно и все так же тепло, с особой нежностью ощупывая взглядом подтянутое тело, все такие же короткие идеальные волосы и тонкий налет усталости.
- Для меня каждый год без тебя был за все три, - произнес он легко, словно продолжил тот далекий полузабытый разговор. – Не было и дня, чтобы я не желал тебя забыть. Хотя вру, были. Много было дней, когда я верил, что нет тебя в этом мире, - пальцы легко прошлись по тонкой резной скуле. – И меня не было. Ничего на всем белом свете не было. И годы обратили эти моменты в наивысшее счастье, - губы мягко накрыли губы, целуя спокойно и долго, со всей любовью, что могла бы только родиться на свете. – Но теперь я счастлив, что годы не коснулись тебя, губ твоих, таких же сладких, как ту тысячу лет назад, что я прожил, не касаясь их.
- Восемнадцать, - голос второго был сухим и хриплым, словно вся жажда мира скопилась в его рту. – Раз год за три, то восемнадцать.
Первый рассмеялся приглушенно, уткнувшись ему в плечо.
Чужая кожа горяча. Чужие руки жгут, как плети. Чужое сердце заставляет собственное умолкнуть. И вся эта чужая сила принадлежит ему. Могла бы принадлежать, если бы он только протянул руки и сжал ее так крепко, чтобы она ему подчинилась.
- Ты прав. За такой срок щенки матереют и вырастают в больших псов, - первый окинул его задумчивым взглядом и вздохнул едва слышно, прижался губами к виску, повторяя жест, за сроком давности который не должен был причинять столько боли, но море тоски колыхалось и билось о него ядовитыми волнами. – Пришло время просыпаться и возвращаться на свой край неба, пока мир не рухнул.
И первый снова исчез, не умея более быть сильным. Он не проиграет и ему проиграть не даст.
Второй продолжал стоять в оцепенении, смятенно пытаясь вспомнить, куда он шел, куда он должен идти, и пытаясь представить, как ему теперь жить дальше с собой, с обрывками чужой смерти на дне души, растревоженном безжалостными волнами памяти. Кивнув себе и сжав дрожащие пальцы, он развернулся и торопливо направился за первым. Искать край ослепительного солнца.
Враг может проявить милосердие. Друг – принести смерть страшнее, чем враг.
Но любовь…Любовь выше самой смерти.
Если переступить через себя, можно победить даже самого близкого друга.
Но любовь…Пред любовью можно только пораженно отступить. И я уйду, любовь моя, потому что пока я рядом, в сердце моем живет невыразимая боль, стоит мне подойти ближе – я причиню ее тебе, а это самое страшное поражение из всех. А проигрывать я не люблю еще больше, чем люблю тебя.
Они молчали, но не так неловко, как привыкли в последнюю пару лет. Молчали глубоко и печально, болея тоской будущего, что разлучит их. В этот самый момент раскидает по миру, в самые его окраины забросит, чтобы никогда более они не нашли друг друга.
- Мы с тобой, как солнце и луна. Не бывать нам на одном небе, - он улыбнулся мягко, как улыбаются раненным животным и заплаканным детям, и коснулся едва ощутимо его волос, поправляя и так идеально уложенные волосы. – Никогда я не буду удостоен твоего сияния в ночи. Я и так украл слишком много света.
Второй не ответ, лишь упрямо поджав губы и пытаясь, как оказалось, до ужаса несовершенной человеческой мимикой скрыть за этим гримасу отчаянья. Какое же уродливое опустошающее чувство. Какой же он трус. Какой же жалкий трус.
- Я бы хотел сказать, что поступаю так не ради себя, но ради тебя, - губы все так же мягко прижались к виску, и это был жест прощания, последняя нежность, самая страшная и жестокая. – Но оба мы знаем, что это бред. Я делаю это лишь потому, что не найдя другого выхода, ведомый опытом тысяч и тысяч предков, решил убежать, поджав хвост.
Он вскинул на него глаза, лишь на секунду, не в силах вынести…себя самого, запертого в этом теле, в этом мире вообще. Себя в нем, всего того, что больше никогда не будет принадлежать ему, умрет и будет гнить, пока не истлеет вовсе. И не он, а другой будет носить в себе этот прах, это прекрасное тело, так уверенно и спокойно замершее рядом с ним, будет вечным вместилищем всего того, что было им, что могло обернуться райским садом, но расцвело лишь шиповником. Он не хотел, как же он не хотел, но что-то, что всегда было выше его, заставляло упорно молчать. Он выдержит. Он все выдержит.
Другой ушел, надеясь тщетно, что никого из них не обрек на ад.
Они встретились спустя шесть лет. Шесть долгих томительных лет, тянущихся, как сон, полных радости и печали, беспамятства и приступов болезненной ярости, бесконечного ожидания.
Он изменился и остался совершенно прежним. Возмужал, наловчился, ожесточился, вылепил из старого более чем сдобного теста нового человека. Но другой видел глаза его, губы его, всего его, и больше всего на свете желал обладать этим новым им, изучить его, как знал тогда, годы назад, до последней впадины, отметить, как раба, и вознести, как бога. И не было для него ни единой преграды, кроме все той же неумолимой силы, что теперь кривила его губы, как и тогда.
Он молчал, оглядывая его внимательно и все так же тепло, с особой нежностью ощупывая взглядом подтянутое тело, все такие же короткие идеальные волосы и тонкий налет усталости.
- Для меня каждый год без тебя был за все три, - произнес он легко, словно продолжил тот далекий полузабытый разговор. – Не было и дня, чтобы я не желал тебя забыть. Хотя вру, были. Много было дней, когда я верил, что нет тебя в этом мире, - пальцы легко прошлись по тонкой резной скуле. – И меня не было. Ничего на всем белом свете не было. И годы обратили эти моменты в наивысшее счастье, - губы мягко накрыли губы, целуя спокойно и долго, со всей любовью, что могла бы только родиться на свете. – Но теперь я счастлив, что годы не коснулись тебя, губ твоих, таких же сладких, как ту тысячу лет назад, что я прожил, не касаясь их.
- Восемнадцать, - голос второго был сухим и хриплым, словно вся жажда мира скопилась в его рту. – Раз год за три, то восемнадцать.
Первый рассмеялся приглушенно, уткнувшись ему в плечо.
Чужая кожа горяча. Чужие руки жгут, как плети. Чужое сердце заставляет собственное умолкнуть. И вся эта чужая сила принадлежит ему. Могла бы принадлежать, если бы он только протянул руки и сжал ее так крепко, чтобы она ему подчинилась.
- Ты прав. За такой срок щенки матереют и вырастают в больших псов, - первый окинул его задумчивым взглядом и вздохнул едва слышно, прижался губами к виску, повторяя жест, за сроком давности который не должен был причинять столько боли, но море тоски колыхалось и билось о него ядовитыми волнами. – Пришло время просыпаться и возвращаться на свой край неба, пока мир не рухнул.
И первый снова исчез, не умея более быть сильным. Он не проиграет и ему проиграть не даст.
Второй продолжал стоять в оцепенении, смятенно пытаясь вспомнить, куда он шел, куда он должен идти, и пытаясь представить, как ему теперь жить дальше с собой, с обрывками чужой смерти на дне души, растревоженном безжалостными волнами памяти. Кивнув себе и сжав дрожащие пальцы, он развернулся и торопливо направился за первым. Искать край ослепительного солнца.
Враг может проявить милосердие. Друг – принести смерть страшнее, чем враг.
Но любовь…Любовь выше самой смерти.